Трагические девяностые

Дискуссия о девяностых годах прошлого века с самого начала имела замещающий — или, если угодно, отвлекающий — характер. Лишь бы не обсуждать последние десятилетия, ибо ответственность за происходившее и его результаты лежит и на тех, кто дискутирует. Поэтому и ведутся все разговоры вокруг того, кто первым сказал "э". Все сводится к межличностным и межклановым противоречиям без попыток разобраться в исторической и социокультурной сущности шедших и идущих процессов. И вокруг одного вопроса: почему вдруг дискутирующие стали не нужны в собственной стране.

Повторю еще раз:

все политические и экономические реформы в России не стоят ничего без артикулированного и подтвержденного конкретными шагами отказа от наднационального самоутверждения, имперского расширения, статуса сверхдержавы и участника гонки вооружений.

Без этого переход России от циклической изменчивости к поступательному развитию невозможен. Поскольку этого не произошло в трансформациях второй половины восьмидесятых-девяностых годов, можно говорить о континуитете русского тоталитаризма с 1917 года. Разрыва девяностых не было. Были обновление и переформатирование тоталитарной системы.

Перестройка и девяностые предоставляют примеры использования тоталитаризмом неавторитарных методов и примеры авторитаризма как возможного орудия демократии. Реформа 1989 года при всем упоении альтернативными выборами высветила тоталитарный характер системы советов. Особенно ярко природа советов проявилась уже не в СССР, а в России сразу после начала реформ. Институциональный выход из тоталитарного прошлого был в утверждении президентства и парламентаризма, прямо противоположных советам. Новые властные институты были чужды тоталитарному устройству, но весьма быстро были поставлены на службу обновлению тоталитаризма.

Трагедия 1993 года произошла во многом потому, что демократические надежды связывались с тоталитарными советами, а президентская власть, напротив, воспринималась как угроза демократии. Но она сумела остановить тоталитарный мятеж силой, авторитарно, но без дальнейшего ужесточения режима. За октябрем 1993 года последовал декабрь — конституционный референдум и свободные выборы в Государственную думу, то есть в парламент, а не в антипарламентский Верховный Совет или на Съезд депутатов. Выборы показали, что не власть, а социум остался тоталитарным.

В демократии население не нуждалось. Вот это и есть самое главное в истории девяностых и конца восьмидесятых — демократия и имманентные ей права и свободы остались невостребованными российскими массами. Населению России они были не нужны.

В октябре 1993 года уже формально/юридически, хотя и при помощи силы, было покончено с советской властью. Как и ликвидация СССР, это было большим историческим достижением, также не получившим достойного политического развития. Политика по-прежнему трактовалась занятыми ею людьми как заговор элит против населения (термин не мой). Но дальнейший дележ собственности и реструктуризация элит проходили в мирной обстановке и с сохранением многих атрибутов демократии. Задачи реформ девяностых были просты — обеспечить переход к формированию новой элиты при максимальной изоляции от этого процесса всего населения, давшего согласие на это.

Во всех рассуждениях о девяностых, как правило, отсутствует один персонаж, который до сих пор считается фигурой анекдотической, хотя его деятельность затронула миллионы людей. Речь идет о Сергее Мавроди и пирамидах первой половины девяностых. Историческая роль этого человека и ему подобных в должной мере не оценена, ибо вырвана из контекста. Короткий период финансовых пирамид находится между липовой ваучерной приватизацией и реальной — через залоговые аукционы. Пирамиды сыграли очень важную конфискационную роль, исключив накопления населения из приватизационного процесса. Более того: они внушили большинству этого населения мысль о недоступности для него рыночных механизмов, о безнадежности любых усилий начать жить по-новому. В сочетании с тотальной криминализацией и коррупцией это превратило строительство новой экономики в кастовое занятие, в новую сословную привилегию. И это еще один довод в пользу вывода о непрерывном существовании русского тоталитаризма с 1917 года, включая перестройку и девяностые годы, когда тоталитарное устройство пережило обновление и реформирование.

Именно тогда — между октябрем 1993-го и 31 декабря 1999 года — начал складываться новый тоталитарный консенсус, окончательно оформившийся на президентских выборах 2000 года. Правящая элита создавала псевдопартии, которые были черновыми вариантами будущей "Единой России", коммунистическая оппозиция становилась частью новой системы, таковы же были и те, кто именовал себя демократами. А социум приспосабливался к жизни по новым понятиям, прекрасно понимая фасадный характер демократических институтов и законов.

В 1988 году вышел сборник "Иного не дано", смысл которого был прост: либо демократия — либо тоталитаризм, хотя последнее слово, кажется, там не присутствовало. В общем, шла речь о необходимости преодоления совка. К середине девяностых неократам такой радикализм был ни к чему, и в 1995 году появился сборник "Иное. Хрестоматия нового российского самосознания". Главным было не столько содержание, сколько пышное издание — сигнал, что за всем этим стоят серьезные люди с серьезными деньгами. За исключением нескольких статей то были пошлость и пустословие, пафосный фальшак и заклинания. Именно то, что во все времена нужно русской интеллигенции, нуждающейся не в мыслителях, а в убалтывателях, стопроцентное попадание в мейнстрим. Тем не менее общее содержание было просто и понятно: иное возможно как нечто среднее между демократией и тоталитаризмом. Главной в тех текстах была деперсонализация дальнейшего развития России, уверенность в манипулировании социумом.

Пять лет спустя, когда успешно был завершен проект с воцарением Путина, некоторые авторы сборника говорили о победившем "ином", об историческом значении того сборника. И делали это с полным основанием, не называя результат новой моделью тоталитаризма. К 2024 году из авторов сборника в номенклатуре остался лишь Андрей Белоусов, поднявшийся до первого вице-премьера в правительстве России, а позже — до министра обороны.

Нынешняя модель русского тоталитаризма выросла из девяностых годов, хотя и пытается противопоставить себя тому времени. Путин не совершал переворота и не делал ничего противозаконного. Путин вернул страну из девяностых с их попытками реальной демократии к демократии фасадной, задуманной в начале перестройки. В обличении того времени агитпроп весьма осторожен. Путинская стабильность противопоставляется "лихим девяностым", но не в ущерб путинской легитимности, в основе которой остается выбор Бориса Ельцина, преемственность президентства. И, конечно, неприкосновенен предшественник Путина — Горбачев.

Что бы ни говорила прогрессивная общественность, нынешняя правящая элита — наследники Горбачева, прямые продолжатели его дела. Перестройка была попыткой обновления тоталитаризма, его переустройства на рациональных началах, отказа от наиболее архаичных его черт. Спустя тридцать лет после первых шагов Горбачева в этом направлении можно признать, что все удалось.

Вспомним, на что была направлена перестройка и что возникло спустя два десятилетия. Преодоление всевластия партийного аппарата — его и в помине нет, "Единая Россия" ничего общего с КПСС не имеет. Экономика вроде рыночная, но свободного рынка нет. Она очистилась от планового маразма, интегрируется в мировую хозяйственную систему под полным контролем власти. То же и в политике. Нынешняя правящая элита обеспечила себе несменяемость без репрессий. Выборы вроде есть, но выборной демократии нет, как нет и электората, — только население. Да и войны с Грузией, Украиной, оккупация части территории Молдовы — тоже прямое продолжение горбачевских попыток силового спасения СССР в Казахстане, Грузии, Азербайджане, странах Балтии.

Принципиальная ошибка почти всех рассуждений как о том времени, так и о тоталитаризме в целом — сведение всего к злокозненной власти и злонамеренной элите. Тоталитарное устройство должно быть преодолено не на уровне социума даже, а на уровне личности, на уровне самоидентификации социофора — человека.

Ничего подобного в России не произошло. И элита, и социум были и остаются равно заинтересованы в адаптации новых институтов, новых свобод, новых возможностей к нуждам тоталитарного устроения социума и власти.

Несовместимость России и демократии, России и свободы доказана на практике за последние тридцать с лишним лет. Свобода отторгнута всеми, нет такой социальной группы, которой она была бы нужна, нет носителей идеалов и ценностей свободы, есть только оттертые от власти люди, жаждущие мести и попусту мечтающие о возвращении из опалы. Но они не нужны никому.

Нельзя взять и сформировать свободную личность и гражданское общество. То, что возникло в цивилизованном мире, создавалось из другого человеческого материала, которого в России никогда не было.

Русскую избу не построить из камня, рыцарский замок не сложить из бревен. Россия доказала, что неспособна на цивилизованное развитие. И надо думать, как к этому приспосабливаться, независимо от того, где будешь жить — в России или вне ее пределов. Для абсолютного большинства населения страны такого вопроса нет. Для тех, кто не видит себя вне властного истеблишмента, это вопрос поведения. Для ничтожного меньшинства это вопрос сохранения чести и достоинства, что у людей здравомыслящих вызывает смех.