Политический диагноз

На стенах в некоторых кабинетах Института Сербского до сих пор висят таблички с именами выдающихся дореволюционных психиатров. Советское время здесь вспоминают с меньшей охотой, и это немудрено — имя организации навсегда вписано в историю карательной психиатрии в России, и некоторые из врачей работают здесь с тех самых времен. Политзаключенный-националист Александр Белов (Поткин) описал свой опыт пребывания в Институте судебной психиатрии им. Сербского в дневнике, вторую, заключительную часть которого публикует Каспаров.Ru.

Несмотря на строжайшую тайну имен надзирателей, через некоторое время я знал их всех. Я ведь за ними тоже наблюдал. Из охраны выделялся "дядя" Саша. Видимо, ему нравится его роль и он наиболее рьяно старается соблюдать строгие правила по надзору за подэкспертными. Особенно за мной. Это и понятно. Ему уже за 40. Вся жизнь в строю. Трое детей. В душе — крестьянин, заготавливает рассаду для дачи. Верит газетам. Нарочито пытается хмурить брови, придавая особую серьезность своему лицу. Первые дни тщательно "прозванивал" меня металлоискателем после каждого выхода из камеры. Никуда не отходил от двери туалета, и единственный из всех не допускал, чтобы она могла быть прикрыта так, чтобы меня за ней не было видно.

Остальные охранники не пыжились так показательно. Некоторые выказывали заметную благорасположенность. Позволяли себе шутки и улыбки. Обращались на "Вы". Не знаю, что им про меня наговорили, но

мое перемещение по учреждению внутри корпуса всегда сопровождали один или два сотрудника охраны и медсестра, а в случае выхода на улицу — три охранника. При моем движении по рации сообщались команды перекрыть коридор, закрыть палаты.

Вечером во всех палатах проводился плановый обыск. Арестантов выводили в коридор и заставляли встать лицом к стене, положив руки на стену ладонями наружу. Тщательно обыскивали руками и "прозванивали" металлодетектором. Просили снять и вывернуть носки. Поднять сначала одну ногу так, чтобы было видно подмётку ступни. В это же время осматривался тапочек. Потом вторую ногу. Затем перемещали в туалет ожидать, пока будет проходить обыск в палате.

Помимо охранников за мной наблюдали через установленные повсюду видеокамеры. Причем, как я позже понял, весьма внимательно. Медсестры вели журнал, где фиксировали все мои действия на протяжении дня.

Евгений Викторович принес мне три листочка, которые он назвал "Правилами внутреннего распорядка". На самом деле это были "Приложения" 1 и 2 к некоему документу, в которых содержались сведения о распорядке дня и продуктах, разрешенных для передачи подэкспертным.

— Евгений Викторович, вот я вижу, что в документах, которые Вы мне представили, в распорядке дня указано, что в вечернее время предусмотрен просмотр телепередач. Я тоже могу этим воспользоваться?

— Нет. Для Вас такой возможности нет.

— А почему? Почему я помещен в изолятор? Ведь я не нарушал каких-либо правил. Почему я в одиночной камере?

Доктор замялся.

— Ну, это для Вашей безопасности.

— А что, мне угрожает какая-то опасность?

— Среди пациентов много лиц кавказской национальности.

— Ну и что?

— Ну разве Вам здесь не уютнее? Вы действительно хотите быть в общей палате?

— Я просто хочу знать, почему ко мне такое особое отношение.

— Я не знаю, это не ко мне вопрос. Возможно, что в Вашем деле стоит какая-нибудь полоса. "Склонен к побегу" или "к самоубийству". Но это никак не отразится на результатах экспертизы.

— Меня не интересует, что будет написано в экспертном заключении.

— Вы что, хотите поехать на принудительное лечение? Из моей практики, все, кто там был, предпочитают зону. Там ведь не как у нас. Там доставили и сразу — лечить по системе: галоперидол и прочее… Да мне рассказывали, кто через это прошел: Сычёвка и прочее…

— А что, у меня есть шанс получить диагноз на принудительное лечение?

— Нет. Вы никак не тянете на шизофреника.

— Тогда тем более, какая разница, что будет написано в экспертном заключении.

— Если Вы будете отказываться от участия в обследовании, мы перепишем то, что есть в материалах дела, а Ваше поведение оценим как установочное, направленное на попытку уйти от ответственности.

— Но Вы же видите, что я не пытаюсь что-либо симулировать.

— Да. И все же я прошу Вас подумать, чтобы мы могли сделать объективную экспертизу. На нас никто не давит. Это не карательная психиатрия.

— Вы здесь уже 35 лет, приходилось участвовать?

— Мне нет. Но политически мотивированные диагнозы ранее имели место.

— Обратите внимание, что никто за это не был привлечен к ответственности.

— Не знаю. Мне пора.

Доктор встал и еще около получаса рассказывал мне различные интересные истории.

Все беседы пациентов отделения с докторами и психологами происходят в коридоре за столом. Это очень некрасивая и неудобная практика. Неудобная, потому что

во время беседы, которая может затянуться на полчаса и более, остальным арестантам запрещено выходить из своих палат. Покурить, справить нужду, утолить жажду или умыться просто невозможно.

Нужно ждать, пока разговор закончится. Я бы даже сказал, что это незаконно: содержание беседы отчетливо слышно всему отделению: охраннику, медсестрам и подэкспертным.

В таком месте с нетерпением ждешь прогулки. Первая из них началась с удивления. В сопровождении сестры и двух охранников меня привели в раздевалку, где я обнаружил, что вся верхняя одежда — общего пользования. Это солдатские кирзовые берцы на лямке, шерстяная шапка и куртка с отстегивающейся подкладкой, которую можно носить отдельно как фуфайку-безрукавку. Вот она, санитария и гигиена. Так ведь и вшей можно подцепить, и грибок от чужой обуви. Я вывернул шапку наизнанку и надел ее без отворота, таким образом, чтобы то, что прикасалось к головам других пациентов, не соприкасалось с моей. Сапоги пришлось подобрать на размер больше — подходящего не было. Надо сказать, что в таком виде в любом человеке без труда можно опознать обитателя "дурдома".

И вот я наконец-то на улице. Меня завели в достаточно просторный, как мне показалось, дворик, размером, приблизительно, 10 на 10 метров. За моей прогулкой следили охранник, медсестра и две видеокамеры. Чтобы особо активный пациент не смог перепрыгнуть через окружающую дворик четырехметровую стену, сверху, вдоль всего периметра, установлена преграда.

Сначала в виде четырех натянутых нитей колючей проволоки, а затем, еще выше, в виде современной ее разновидности — растянутой сплошной кольцеобразной спирали.

Весь абсурд ограждающих конструкций становится понятным, когда вы узнаете, что эти прогулочные дворики внутренние. Они не соприкасаются с улицей, а находятся внутри учреждения, которое также огорожено высоким забором и обнесено рядами заграждений из колючей проволоки.

Тем не менее это была лучшая прогулка за более чем полгода моего пребывания в неволе. Во-первых, простор. Во-вторых, настоящие небо и солнце. Их можно видеть просто подняв голову. Нет никаких металлических профнастилов, четырех рядов решеток, сеток и проволоки, как в СИЗО. В третьих, хотя все прогулочные дворики и заасфальтированы, но в них есть клумба и настоящая земля. А в одном из них даже растет дуб. Ему отпилили крупные ветки и обрезали ствол. По кругу, чуть выше человеческого роста, он обит железным листом и опоясан кольцами колючей проволоки. Всё это, видимо, для того, чтобы психи не забрались по нему на небо. Но дуб не сдается. Он пускает ввысь новые ветки и они уже достаточно высоко, чтобы видеть свободу.

Евгений Викторович не обманул меня. Мне разрешили пользоваться душем в один дополнительный день — четверг. В один из них я уточнил, как можно подстричь ногти. Мне принесли специальные кусачки в "обеззараживающем" растворе. Местами их уже разъедала коррозия. Сама режущая поверхность была настолько отработана, что погнулась так, что после неудачной попытки расправиться с ногтем на мизинце, я решил отказаться от этого инструмента. Надо сказать, что пользоваться им можно только в коридоре под присмотром персонала.

На следующий день я написал заявление с просьбой выдать мне со склада из моих личных вещей безопасные щипчики для ногтей на временное использование. Еще через день я поинтересовался ответом на мою просьбу. Оказалось, что заведующая I отделения не может разрешить этот вопрос, а рассмотреть его должен лечащий врач, которого сейчас нет. Евгений Викторович пришел еще через день и сказал, что он тоже не может решить судьбу щипчиков. Но он уже обратился к руководству. На одном из рабочих заседаний мой вопрос все-таки был решен. Евгений Викторович сообщил, что я могу воспользоваться щипчиками в его присутствии.

— Распишитесь, что получили, — мне протянули мое заявление, на котором уже стояло три одобряющих резолюции ответственных руководителей Центра.

В этой ситуации как в зеркале отразилась главная причина технологического отставания нашего государства. Тотальная бюрократия, отсутствие личной инициативы. Волокита, безответственность, тупость. Невозможность решения элементарных задач без вовлечения министров и президента. Впрочем, спасибо, я смог привести себя немножко в порядок.

Немало у меня накопилось и наблюдений о врачах учреждения. Одно из них связано с тем, что в "Сербского" я немножко занимал себя карандашными рисунками. Некоторые я отправлял вместе с письмами моим малышам, Ставру и Ивану. Все письма, конечно, подвергались цензуре, а, возможно, и становились объектом экспертного исследования. Один рисунок вызвал оживленный научный интерес. На нем были нарисованы руки с переплетенными пальцами, которые прикрывали маленького птенчика. Что это? Он душит его? Нет, хочет раздавить…Более опытные специалисты, со слов Евгения Викторовича, интерпретировали рисунок все-таки как желание спасти птенца, сберечь его… Иногда у меня возникает мысль, что многие психологи и психиатры попадают в профессию по причине необходимости декомпенсации собственных расстройств психики или личности.

За время моего пребывания в Центре меня 4 раза посетили адвокаты. Помещение, в котором происходили свидания с защитниками, не соответствует никаким нормам конфиденциальности. Во-первых, потому что разговор происходит по телефону, что обычно для свидания с родными, а не с адвокатом. Во-вторых, звукоизоляции в помещении нет. Сотрудники охраны, наблюдающие за беседой, прекрасно слышат весь разговор. Это подтвердилось в ходе непродолжительной беседы с охранниками во время конвоирования от места встречи с адвокатами в изолятор.

Один из ребят незамысловато произнес: "Вот Вы правильно говорите…" И далее процитировал мне меня же из беседы с адвокатами о политической ситуации.

Несмотря на общую неприятность пребывания в подобных учреждениях, должен отметить, что отношение ко мне со стороны медицинских работников и охраны было достаточно благосклонное, человечное.

Другое дело, что я, скорее, исключение из правил для этого конвейера человеческих душ. Со временем у сотрудников подобных учреждений вырабатывается устойчивое отношение к пациенту или арестанту как к человеческому материалу. Объект обследования лишается в глазах персонала многих прав. Он часто и сам не знает о них. Мне кажется, что организации, находящиеся под смежным управлением различных ведомств, оказались каким-то образом вне поля зрения общественных наблюдательных комиссий и правозащитников. Побывав в "Сербского", я пришел к выводу, что очень много моментов, касающихся гуманизации пенитенциарной системы, следует распространить и на психиатрические экспертные и лечебные учреждения. Многие, наверное, большинство из тех, кто попадает в эту систему, не могут самостоятельно отстаивать свои права, помочь этим людям — задача общества.

Почему персоналу запрещено представляться и какое отношение к Институту Сербского имеет МВД, читайте в первой части дневника.