Размышления перед осенними бурями

В Грузии, где мы с коллегами из ОГФ участвовали в днях памяти погибших в августовской войне, пришлось еще раз задуматься о русском национализме в частности и о судьбе нашего оппозиционного движения вообще. О грузинский вопрос сломалась моя личная дружба с нацболами...

Мы с Ольгой Конской приехали в Грузию в конце июля 2008-го, за 10 дней до начала войны, предчувствуя, что в какой-то форме конфликт неизбежен. Признаки приближения войны с обеих противостоящих сторон были очевидны. При этом российская "сторона" была более или менее едина в трех лицах: собственно российском, осетинском, и абхазском. Позиция российской стороны была для нас ясна, вернее, выражалась предсказуемым образом. В Грузии хотелось о многом расспросить, тем более что после показа "Недоверия" и "Дела Литвиненко" по грузинскому ТВ нам открылись многие двери. Но начали мы с того, что две недели спустя уже называлось "первой войной" — потому что пришла вторая. Мы повстречались с беженцами из Абхазии.

Год спустя после просмотра "Уроков русского" мой оппонент из нацболов писал: да, мол, известное дело, что в 90-х кавказцы убивали друг друга. Известное дело. Однако вопрос в том, какова была роль нашей страны. Ведь

гражданина и патриота прежде всего должна волновать роль своей страны во всей ее красе, а потом уже то, что происходит между "ними".

А роль России в той, первой, войне была, дипломатично говоря, неблаговидной. Слова "ужас" и "кошмар" неприлично слабы для названия того, что описывают беженцы. И средневековая степень жестокости, проявленная при попустительстве российской армии российскими гражданами (наряду с армянскими) по отношению к грузинскому (в основном, но не только) населению, подтверждается независимыми свидетелями.

Делали ли грузины то же в отношении мирных абхазцев и осетин? Прямых свидетельств этого у меня нет. Хотя многие грузинские собеседники, в том числе дипломаты и чиновники, говорили мне о преступлениях грузинских боевиков и в Абхазии, и в Цхинвали.

После интервью с беженцами из Абхазии в начале августа 2008 года я сказал Ольге, что хочу попробовать найти свидетелей грузинской агрессии 90-х, чтобы сбалансировать рассказы грузин. Несколько дней спустя началась война. Новые разрушения и новые жертвы скорректировали и график передвижений, и структуру создаваемого фильма. Вместе с тем у Ольги возникли простые вопросы: а что, даже если среди грузинских военных были преступники, это оправдывает зверские убийства мирных жителей, пытки и изнасилования детей? что важно для нас, русских, в этой истории —

оправдывать жестокость наших граждан и наших военных тем, что среди грузин тоже были подонки, или внести свой вклад в раскопки правды о самих себе, в работу, которую проделали и продолжают делать все успешные цивилизованные народы — англичане, французы, немцы?

У немцев тоже были, кроме надуманно-провокационных, оправданные претензии к полякам накануне войны в 1939-м. Это не значит, что нормальному человеку они могут прийти в голову в контексте размышлений о зверствах нацистов на оккупированных территориях. Немцы поняли, что размышлять и говорить об этом нужно прежде всего им самим — ради сохранения своей культуры и, следовательно, нации.

И меня чуть ли не до слез трогали признания моих немногочисленных российских зрителей (молодых, между прочим), что "Уроки русского" заставляют их задуматься о нашей стране, как, вероятно, честные немцы задумывались о своей в послевоенный период.

Но у нас есть и такие, как Проханов, который именно за это считает немцев слабаками. И у нас есть во многом симпатичные нацболы, которые считают, что "народу нужна победа", и потому наше, с позволения сказать, правительство в кое-то веки сотворило что-то полезное.

Победа — та на самом деле пиррова псевдопобеда в Грузии — нужна, возможно, нацбольским политикам, но не нашему народу. Да и нацболам, мне кажется, она не нужна. Война против Грузии была захватнической и несправедливой. И никакое вранье в российских, и даже западных СМИ, как показывает наш фильм, не избавит население от горечи осадка, от подсознательной мысли, что что-то в этой войне против братской православной Грузии, от которой пострадал не Саакашвили, а десятки тысяч простых грузин — и живших среди них осетин, — было не так.

Тем, кто скажет мне, что продолжает верить в российскую официальную версию, я задам простой вопрос: "Почему в России не покажут мой фильм (не в центре Сахарова, а широко), получивший призы и похвалу на самых престижных фестивалях в Европе, Америке, Азии и Австралии? Неужто он такой плохой и не представляет интереса для российского зрителя, как, впрочем, и другие мои фильмы, такие как "Бунт: дело Литвиненко" и "Недоверие"?"

Несвободное ТВ — это не культурный нюанс, не одна из национальных особенностей. Это ежедневная государственная кража в особо крупных размерах, государственный ментальный терроризм, лишающий поколения русских людей нормальной жизни.

И отражать необходимо именно эти и другие вражеские действия по отношению к нашему народу, а не мнимую угрозу Саакашвили. Она — такой же продукт кремлевских идеологов и политтехнологов, как и уловки по нейтрализации акций "Стратегии-31" и дискредитации оппозиции.

У нашего культурного влияния в "ближнем зарубежье", и даже за его пределами, огромный потенциал, но так называемые российские лидеры делают все, чтобы его уменьшить. Отыграв фарс "вставания с колен", они не покладая рук борются против истинного величия нашей страны и на внутреннем, и на внешнем фронте. "Отражение агрессии", "победа", "независимость", "восстановление" в Южной Осетии (сегодня гораздо более несчастной, чем до войны) — такая же имитация, такая же плохая игра, как пронизывающий наше ТВ дух вранья и притворства. Достойно ли подыгрывать власти в отдельно взятом грузинском вопросе в расчете на популистские дивиденды?

За "Уроки русского" в России меня не только не благодарили, а, наоборот, называли русофобом, и врагом, и предателем. Кто-то написал, что рад, что Ольга Конская не дожила до премьеры, и надеется, что я ее не переживу. В ответ хочу сказать следующее. В Грузии, как и во многих других странах, мне говорят, что благодаря таким, как Ольга и я, у людей остается положительное отношение к России. Эту фразу я слышал и читал несчетное количество раз. Нескромный вопрос: "Кто делает больше для России — желающий мне смерти "патриот" или я?"

Тем временем у нас в Питере продолжается внутриоппозиционная размолвка, ведущая к тому, что по 31-м числам люди собираются в двух разных местах. "Либералы" — на Дворцовой площади, "левые радикалы" — нацболы — у Гостиного двора. В Москве аналогичной проблемы нет, несмотря на известные попытки развести Лимонова и Алексееву. Принципиальная загвоздка, однако, никуда не ушла: уважаемая Валерия Ильинична (Новодворская) регулярно напоминает о том, что Лимонов заменил свастику на серп и молот и велика вероятность, что, приди он к власти, нас всех (либералов с Сурковым как минимум) повесят. В свою очередь, лево-националистический лагерь, разумеется, не стесняется критиковать либералов, обвиняя их в мягкотелости, если не в сговоре с властью.

Так мы и ходим кругами, влача тяжелые хвосты идеологических генеалогий, отпугивая виртуальный электорат. Одни — призраком тоталитарного вождизма, другие — свежим преданием о "лихих 90-х".

Можно ли переломить питерскую ситуацию в элементарных переговорах, или в нашей провинциальной идеологической лаборатории все же идет реакция, отражающая объективную картину, временно скрытую тактическими конфигурациями в Москве и других местах?

Вы встречали политически активного человека, который бы утверждал, что он не патриот и не хочет социальной справедливости? Если такие и есть, то уж желающих сделать ставку на политический успех этих чудаков точно не найдется. Не-патриотом в российской политике сегодня может быть только мертворожденный. Но то, что в извращенном политическом словаре "патриотизм" иногда становится синонимом "ультранационализма", для меня лично патриотизм не компрометирует. Отечество действительно в опасности, как бы ходульно это ни звучало.

Я совершенно искренне считаю себя патриотом и, месяцами ютясь по чужим квартирам в чужих городах ради того, чтобы заканчивать свои фильмы, иногда от отчаяния кричу про себя, что люблю Россию, как сорок тысяч стереотипических ура-русаков ее любить не могут. Следует ли тогда говорить о том, что кто-то более искренен в своей любви к Родине, а кто-то менее? Не думаю, ибо нет общего аршина для измерения любви и искренности. И для измерения шансов быть вздернутым в будущем его тоже нет — это, разумеется, не значит, что таких шансов нет вообще.

Сегодня патриот — тот, кто борется за свободные выборы и свободную информацию, то есть за наиболее прямой путь к народовластию.

(Настоящая демократия, кстати сказать, лучше справится с проблемой нелегальной эмиграции, чем любая авторитарно-националистическая вертикаль, ибо эта проблема находится в тонкой диалектической зависимости от необходимости легальной иммиграции, которая есть в любой развитой стране, тем более такой большой, как Россия.) В столь глубоко застарело несвободной стране, как наша, нельзя жертвовать ни одним раскачиванием лодки с шансом свободы. То, что господин Сурков хочет жить и поэтому боится Лимонова (о чем нам сообщает мадам Новодворская), не может вызывать сопереживания у честного человека, вынужденного бездарно прозябать в эпоху неозастойного цинизма-сурковизма.

Я не боюсь Лимонова, потому что я не боюсь своего народа, который может и должен сделать свободный выбор. И то, что в прошлом веке один австриец развинтил германскую демократическую машину, не может продолжать быть аргументом против свободных выборов в моей стране 80 лет спустя. Самая непробиваемо подлая уловка режима заключается в том, что он разрешает его, режим, поносить. Но при этом про народ говорится, что он гораздо хуже, и, следовательно, ничего демократическим путем менять нельзя. Если бы я мог, я запретил бы такую "доктрину". Хотя, как либерал, считаю, что запретов должно быть как можно меньше.