Архипелаг ФСИН: как в российских тюрьмах увозят на зоны

Лагерь – место, где отбывают срок. Тюрьма – это дом, где ждут приговор. Два разных мира, которые и рядом, и так непонятны и страшны человеку. А чтобы попасть из тюрьмы в колонию, надо пройти этап. Наряду с внезапным арестом, приговором – это кульминация паники и насилия, через которую проходит человек, попавший в заключение. Ниже немного политической лагерной прозы, которой так богата наша страна.

Этого все боялись, но многие не показывали того, как их душа потихоньку уходит в пятки, и ждет встречи с неизбежностью. Нет, – люди пытались создавать непринужденную атмосферу, и не грызли друг друга, как в других помещениях этого дома: стареющий еврей рассказывал, как будет учить английский язык, а молодой парень обсуждал своих бывших женщин. И еще в этой тесной комнате, с дореволюционным сферическим потолком, все периодически пили крепчайший чай с бергамотом, который назывался чифирь. Но все равно – от них пахло подавленной паникой.

Делать в комнате, кроме того, как: мерить ее шагами, есть противный суп, что в обед и вечером им давали бесплатно люди в грязных фартуках, пить чай и разговаривать, – было нечего. Еще была стопка книг в мягких обложках, наполненных глупостью. Люди хотели выйти за дверь, и желательно навсегда покинуть этот огромный дом, с сотнями комнат, окна которых обрамляли решетки. Но когда кого-то ненадолго забирали к себе мужчины и женщины в одинаковой форме и с властными голосами, то остальные готовились встречать тех подозрениями.

Все боялись доносов и демонстрировали презрение к тем, кто просил людей в форме оставить себя в этом доме, который звался тюрьмой, а не увозить их в лагерь. Страх одолевал тех, кто мог позволить себе звонить, не выходя из комнаты, в настоящий дом. Мобильный им передали сотрудники за месячную зарплату батрака на селе. Опера же искали телефоны; и когда в камере его отнимали, таящийся в матрасе или в стене, то приходило липкое подозрение. Что до неготовых встречаться с колонией: часть заключенных писали прошение, чтобы им явили милость – отбывать срок в тюрьме обслугой: носить баланду, мыть полы, чинить электричество и прочие поломки. Уголовная иерархия ставила таких мужчин низко, чуть повыше пассивных гомосексуалистов.

В камере-комнате находился один юноша, с которым никто не здоровался за руку и не приглашал к общему столу. Его посадили за наркотики. За хранение или распространение – никого не интересовало: треть тюрьмы попали в нее по этой статье. Он единственный в камере мыл полы и туалет – это было его кастовой обязанностью. Его, еще несовершеннолетнего, арестовали мужчины с удостоверениями, что позволяют себе быть жестокими даже с подростками, а в тюрьме он попал в корпус для малолеток. Там с ним произошло то, что случается с половиной юнцов, прошедших тот корпус – он ушел в "обиженные". Геем он, девственник, не был. Просто такая традиция.

Никто не знал, где окажется, после того, как их всех обыщут в очередной раз, передадут конвою и посадят в автозак. Ходили разные слухи о Поволжье и Сибири. Поговаривали, что там сильно и методично бьют, пока ты не начнешь пресмыкаться перед ними – теми, кто должен исправлять и перевоспитывать наказанных несвободой. Чтобы попасть за Урал, пришлось бы долго ехать на поездах и вдыхать запахи не мытых неделями тел. Но были противоположные разговоры – о том, как можно сидеть в области, которая Тульская. Где телефоны, водка и конопля: разумеется, если ты обеспечен деньгами.

Телевизор люди не смотрели, его не было. Поэтому спать ложились рано. Но в одну ночь в дверь ударили. Женский голос передал, что почти все утром выйдут с собранными вещами и уедут: до утра никто так и не заснул. Этап приближался с каждой минутой, хотя кто-то крикнул сотрудникам тюрьмы, что он написал жалобу в какой-то суд, и должен еще остаться. Так по закону. Но "они" были глухи, им было все равно. Обычная рутина: дважды в неделю разгружать следственный изолятор, где люди и так спали по очереди на нарах в два яруса, от тех, у кого приговор вступил в силу.

Утром люди дарили лишние вещи сокамерникам – оставляя себе только спортивного покроя одежду; взамен им давали кульки с дешевым черным чаем и сигареты. Потом дверь камеры, лязгнув, захлопнулась, выпустив их. Хотя некоторые понимали, что рано или поздно в их жизни настанет рецидив, а возможно и не один, и они выпьют свой очередной чифирь, закусив его конфетой из карамели. Пока же все люди шли по коридору с одной и той же мыслью – больше не попадать сюда, и освободиться условно-досрочно. И конечно, они жили слухами о законе "день за два", который год за годом обещали рассмотреть чиновники в Москве. Почти не было тех, кто не высчитывал, сколько дней в тюрьме он переночевал, и умножал их на два, сокращая срок в надеждах.

В коридоре, перед складом, где работали такие же, как и они, осужденные, но уже в робах, состоялись последние вольности. Люди подчеркнуто громко здоровались друг с другом, обменивались сплетнями, а соучастники преступлений вновь видели друг друга. Двое же мужчин, заведующих складом, – два больших чиновника, не угодивших губернатору тем, что один делал дороги и мосты, так, чтобы их многие годы не ремонтировали, а другой проявил принцип в бюджете аэропорта, – выдавали вещи. Теплые куртки, книги, ремни – то, что не положено иметь в камере. Минует немного часов – и почти все это вновь отберут.

Дважды лязгнула двойная дверь – толстая железная, а к ней решетка. За ней дышала табачным дымом и прелостью мужского тела знакомая каждому в этой тюрьме "сборка" – камера для этапируемых. С нее уезжали в надежде получить оправдание в суде, или же услышать, что его срок не такой уж и большой. Но фемида, как правило, в лице женщин, не вызывающих желания увидеть их в постели, сажала, как и преступивших грани зла, так и нет, подбирая длинные года. Теперь "сборка" накапливала людей перед рывком в мир, который рядом, и который страшил, даже тех, кто познавал его в прошлом. Плохо маскируемый психоз овладевал, как и теми, кто культивировал в себе блатную культуру, так и равнодушных к ней, не настроенных бунтовать в лагере. Поговаривали, что периодически мужчины тут доставали лезвие от бритвы и кромсали себе вены.

Кипятильни воткнули в розетки – бесконечного курения людям было мало. Они сыпали в кружку с кипятком мелкий чай, полпачки сразу, и, обжигая губы, тянули мелкими глотками сквозь уже желтые зубы эту бурду. И пока одни пили чифирь, других, вызвав, раздевали медики, чтобы написать – осужденные с территории тюрьмы отбыли без синяков на теле. А у больных забирали лекарства, хотя их им ранее разрешил принимать начальник СИЗО: в колонии свой "хозяин" – он подпишет нужные бумаги.

Те, кто носил форму Министерства юстиции, не отличались вежливостью к тем, кого принимала их тюрьма. Их недавно еще ненавидели в камерах, а вскоре будут вспоминать с парадоксальным чуть ли не теплом. Причина была. Конвой, что забирал на нынешний этап, числился по другому ведомству, на шевронах значилось "Федеральная служба исполнения наказаний". И они, и заключенные, понимали записанную в законе истину, что осужденный в колонии имеет ограничения на права гражданина. Так что, люди покорно принимали от них удары резиновыми палками, и обращения со словами, которые не учат в школе на уроках русского языка.

Погром происходил в комнате для обыска, куда наконец-то забирали со "сборки". На большом столе конвоиры перебирала вещи; зубную пасту выпускали спиралью в пакетики для продуктов, иногда отправляя туда же кусок мыла, письма из конвертов вываливали в кучу, сигареты ломали, а у книг надрывали обложки. И еще там раздевались догола, чтобы конвоиры заглянули между ягодиц, и смотрели, выпадет или нет при приседании сотовый телефон из отверстия для дефекации. Редко находились сим-карты. Потом четыре-пять приговоренных, под крик, все делать быстрей, путаясь и потея, одновременно засовывали все в большие сумки – баулы.

Когда люди по команде бежали в автозак, им еще приказывали не смотреть по сторонам и опустить голову. Некоторые теряли сумки или падали с лесенки в грузовик, торопясь как можно быстрее забиться в него под брань фсиновцев и истеричный лай, обученных кинологами псов немецкой породы. Огромный внешне автозак был тесен как чулан: на двух скамейках, где едва расположились бы ягодицы и вещи десяти человек, поместилось двадцать пять. Их сердца отрабатывали быстрый ритм. Тюрьма открыла ворота – путешествие началось.

Летний город, с его легко одетыми женщинами, никто из автозака не мог увидеть, хотя и хотел бы. Окна полагались только водителю и охране, ведь перевозка заключенных в этой стране самая жесткая в Европе. Так повелось еще с советских "воронков": никто не должен знать, кого забрали, и никому нельзя знать, где он окажется. Традиция соблюдается неукоснительно. И поэтому только несколько предназначенных для лагеря человек видели сквозь верхний люк ветки деревьев, покрытые яркой зеленью. Понимая это, конвой дразнил, пересказывая, что на улице есть красивые девушки.

Пот стекал по лбу, пот пропитал футболки, и пот прел в штанах – в тюрьме водили мыться раз в неделю, а бывало, что и того реже. Автозак выбирался из города часа два, а вентиляции, разумеется, не было. Ее или не предусмотрели или она сломалась. Не было ничего странного, в том, что воздух кончился в отсеке с этапируемыми. Но пока одни просили дать чего-то от сердца, другие втихаря закурили. Конвой встретил и то, и другое лязганьем затворов автоматов и обещанием лечить свинцом, а потом разрешил курить раз в полчаса. Тюремная этика благосклонна к табаку. "Насущное", – говорили рецидивисты.

Солнце прогрело автозак, а количеству часов потеряли всякий счет. Но по репликам конвоя люди поняли, что их везут в одну из колоний области. Там был только общий режим, и противоречивые слухи о политике администрации, которую возглавлял подполковник, отдавший интернациональный долг в 40-й армии в Афганистане, и контуженый в Чечне. Фамилия у него была польская. Кто-то говорил, что там "нормально", другие шептали, что будут "убивать". Так как, смотрящий в тюрьме был дружен с ее начальником, то никаких инструкций заключенные не получали.

Грузовик остановился, открылась дверь, и людям приказали бежать вперед с вещами, согнув ноги в коленях. Сильные руки вырывали на землю тех, кто замешкался в дверях, а два ряда одетых в разномастный камуфляж служащих колонии размахивали дубинами, стараясь не попадать в головы. Собаки рвались с поводков, и слюна текла по их мордам. Свежий воздух и ясное небо все же смущали людей, попавших в лагерь – от этого они давным-давно отвыкли: разучились дышать запахом поля и бегать.

Сначала их построили в шеренгу, а в меру вежливый начальник зоны спросил, есть ли блатующие. Таковых, к удивлению, не нашлось, хотя в каждой камере они жили, и диктовали свои, подчас навязчивые и хищные, правила. Здесь они уже поняли, что лагерь "красный", и надо менять свою позицию в жизни. Минует несколько недель, и они поведут тех, кто проявляет строптивость к "режиму", на беседу к сотрудникам. Или сами возьмут палку и выбьют из человека крик боли, и обещание "слушаться мусоров". Но пока что, били представляющие администрацию колонии.

Из комнаты для обысков люди вылетали уже в черных робах; размеры одежды у некоторых не совпадали, и это усиливало то жалкое зрелище, которое призван играть новенький в лагере. Затем они падали на корточки и проводили в этой позе час-два, пока зона не примет весь этап. Где обыскивали – забирали на склад все вещи, кроме: одной футболки, пары трусов, носков и зубной щетки с мылом. Книги, и даже Уголовный кодекс, шли в общую кучу – табу. Как перепуганные зайцы, люди отдавали свою волю фсиновцам, и даже пытавшиеся спорить, впитав телом боль, ставили подписи, что просят внести их в секцию самодеятельности и обязуются повиноваться администрации.

Там еще появились мужчины с сытыми лицами и тренированными в спортзалах телами, на которых были красивые, если так можно сказать, робы, сшитые на заказ. Это была группа из нескольких скинхедов, и цыган. Скинхеды простились со свободой за убийства, а цыгане, что делали деньги, торгуя наркотиками. Они болью способствовали администрации сделать встречу каждого этапа более быстрой.

В карантине люди подсчитывали, что у них украли на этапе, свыкались с новым форматом жизни, ели еду из столовой, пропитанную вонью, и осторожно узнавали размер взятки. Они хотели сидеть комфортней. А ночью завхоз карантина, заключенный с лицом, покрытым красными пятнами от пьянства, громко занимался сексом с юнцом, что днем мыл полы; больше половины мужчин в лагере были бисексуалами. Тюрьма кончилась, пришла зона.