Критика экономической этики

Одного выдающегося мыслителя подтолкнула к написанию главной книги его жизни, по-видимому, крайняя стесненность в средствах. Бедняге приходилось неоднократно закладывать в ломбард свой сюртук. Этот злосчастный сюртук отправился путешествовать по страницам его экономического трактата и потом десятилетия преследовал как тень отца Гамлета сотни тысяч советских старшеклассников и студентов.

Меня к написанию этого текста в который раз подтолкнула Юлия Латынина. Вернее, ее пространные рассуждения о недавно погибшем популярном полевом командире донецких мятежников и примкнувших к ним "ихтамнетов" Мотороле. Мне этот самый Моторола ни разу не товарищ. Я считал и считаю донбасский мятеж типично ультраправым фашистским мятежом, а его "героев" фашистами по своему мировоззрению и образу действий. От всей души желаю мятежникам и "ихтамнетам" военного поражения, по возможности — без мучений.

Однако лейтмотив латынинского выступления — он такое чмо, потому что бывший автомойщик — меня глубоко задел. В силу самых разных обстоятельств мне приходилось немало заниматься низкоквалифицированным и низкооплачиваемым трудом, в том числе и трудом мойщика (хотя и не авто). И хоть некоторые считают, что чумазый мойщик не может принадлежать к социальной группе, гордо именующей себя "говорящим слоем", я попробую Латыниной за мойщиков ответить.

Этот текст вряд ли станет главным текстом моей жизни, однако назвать я его решил в подражание тому самому труду упомянутого в начале мыслителя, имевшему подзаголовок "Критика политической экономии". Для меня это лишний повод к моему любимому развлечению, названному другим мыслителем — не европейским, а китайским и, в отличие от первого, мне совсем не близким — "исправлением имен". То есть возвращением терминам их первоначального смысла.

Когда 11 сентября 1789 года при обсуждении проекта первой французской конституции депутаты Учредительного собрания, желавшие наделить короля правом вето на принятые парламентом законы, сели справа от председателя, а депутаты, выступавшие за верховенство парламента, — слева, с легкой руки парижских парламентских журналюг возникла традиция классификации политических сил в терминах "правые-левые". Спор о верховенстве оказался в тот момент в центре противостояния защитников старого, основанного на феодальных традициях порядка и сторонников буржуазной модернизации. Защитники королевского абсолютизма, сословной иерархии, привилегий аристократии, контроля церкви над жизнью общества оказались справа, сторонники парламентаризма, свободы личности, правового равенства, светского государства — слева. Первых в дальнейшем стали называть консерваторами, вторых — либералами.

Это деление задало повестку дня всей Европе на столетие вперед. То, что трагическое развитие Французской революции привело к вырождению "крайне левых" в свою противоположность от "передозировки радикализма" и попытке фактически возродить феодальный абсолютизм в упаковке "новой религии Разума", не отменяет этой повестки.

Но имеют ли эти "дела давно минувших дней" отношение к дню сегодняшнему? Ведь повестка дня с тех пор многократно сменилась. С тех пор, как европейские консерваторы отказались от борьбы против политических свобод и парламентаризма. И стали вместе с либералами в рамках демократических процедур противостоять попыткам государственного вмешательства в свободный рынок с целью перераспределения доходов в пользу бедных. И не стало совсем ни либералов, ни консерваторов. Остались одни "либеральные консерваторы". А угроза правам человека осталась только "слева" — со стороны социалистов, желающих "уравнения имуществ". В любом случае, термины "левые" и "правые" не имеют самостоятельной политической смысловой нагрузки. Это чистые условности, которые можно наполнять любым содержанием в зависимости от эпохи и ее повестки. Сегодня правыми называются сторонники приоритета прав личности по отношению к интересам государства, а левыми — те, кто во имя абстрактных "общих интересов" на эти права посягает.

Так рассуждают те, кто сам себя называет "правыми либералами". Однако сама устойчивость терминологии, несмотря на многократные смены повесток, уже говорит о сохранении некоего общего принципа деления. Его смазывание может привести к нарушению "ориентации в политическом пространстве", что серьезно затруднит решение главного вопроса, который приходится решать политическим игрокам: с кем и против кого дружить? Произвольная подмена содержания терминов позволяет продавцам политико-идеологического товара втюхивать покупателям "в нагрузку" то, что им совсем не надо. По принципу советского "продуктового набора".

Вот приходит на идеологический рынок покупатель и просит что-нибудь про свободу личности и ее независимость от государства. А ему в дополнение суют презрение к не преуспевшим на свободном рынке лохам и нищебродам-автомойщикам. Когда покупатель робко интересуется, нельзя ли ему свободу отдельно, ему отвечают — нет, нельзя. Это единый пакет. Называется "праволиберальные ценности". В это же самое время такие же жулики "слева" втюхивают ищущему социальной справедливости "руководящую и направляющую роль коммунистической партии".

На самом деле единый, не зависящий от конкретно-исторических повесток стержень, вокруг которого самоопределяются левые и правые — это отношение к сложившейся социальной иерархии.

Господствующий в обществе слой правые могут объявлять хранителем традиций и устоев, без которых общество распадется и погрузится в хаос. Или, напротив, локомотивом прогрессивных перемен, которым сопротивляется "тупая быдломасса". Но в любом случае, правые ориентированы на интересы доминирующей "элиты", на сохранение ее доминирования. Левые всегда выступают в защиту "простого человека" от угнетения со стороны привилегированного меньшинства, будь то наследственная военно-землевладельческая аристократия, "новая аристократия денежного мешка" или партийно-советская номенклатура.

Во времена "хрущевской оттепели" антисталинисты (латентные либералы) называли себя левыми, а сталинистов — консерваторами и правыми. Самоопределялись они по вопросу: ты за кого — за "Медного Всадника" или за "бедного Евгения"? В перестройку левыми называли себя сторонники рыночных реформ, политического и идеологического плюрализма и перехода к парламентаризму. А сторонников сохранения советской системы партийно-государственного монополизма в экономике, политике и идеологии они называли правыми. Так что повестки, да, меняются, а стержень остается.

В основе любой политической идеологии лежит определенная жизненная философия, определенная этика. Политические и экономические концепции призваны лишь подвести под них убедительное обоснование.

Правых либералов делает правыми вовсе не идея приоритета прав личности (это как раз чисто левая идея), а идея естественности, справедливости и благотворности имущественного неравенства. Оно рождено неравенством природных способностей. Оно создает стимулы напрягать силы для повышения своего статуса и потому способствует прогрессу. Наконец, рыночная конкуренция есть идеальный механизм для воздаяния каждому по его заслугам — по талантам, трудолюбию, целеустремленности, вкладу в общественное богатство.

Правый либерал, в отличие от либерала левого, не замечает, что неуспех на рынке далеко не всегда объясняется ленью, разгильдяйством и бездарностью. Не замечает, что успех на рынке зачастую предопределяется случайной игрой стихийных сил, более выгодной стартовой позицией или далеко не самыми позитивными человеческими качествами. Для него конкурентный успех и есть главный критерий оценки достоинства личности. Отсюда и главный принцип этики правого либерализма: не твое дело, почему я богатый, не мое дело, почему ты бедный.

В отличие от левых либералов, правые либералы категорически против каких бы то ни было специальных усилий по сдерживанию имущественного неравенства. Ведь чем оно больше, тем больше у людей стимулы напрягать силы, тем быстрее прогресс. Поэтому стержень всех праволиберальных экономических программ — отказ от политики перераспределения доходов "в пользу бедных".

Защищая либералов, Евгений Ихлов пишет, что они не враги социального страхования. Они — враги казенного страхования, поскольку государственная бюрократия — худший перераспределитель из всех возможных. А вот если передать дело гражданскому обществу… Антиэтатистские левые тоже предпочитают горизонтальные свободно-договорные связи вертикальным административным. Возможно, когда-нибудь в будущем вторые будут полностью вытеснены первыми. Вот только на сегодня этот либертарианский идеал столь же утопичен, как коммунизм.

Но дело даже не в этом.

Из ортодоксальных праволиберальных экономических концепций вытекает, что перераспределение доходов в пользу бедных как через госбюджет, так и через частные благотворительные фонды одинаково вредно для экономики.

Оно в любом случае нарушает сложившееся в результате свободной конкуренции первичное макроэкономическое равновесие между спросом и предложением. Помогать бедным вредно по любому. Нарушает природный баланс.

Немалые усилия праволиберальная экономическая мысль посвящает доказательству того, что существование эксплуатации человека человеком при капитализме — выдумка марксистов. То есть, опровержению факта присвоения собственником средств производства неоплаченной части результатов труда наемного работника. Догмат праволиберальной экономической науки — договор о найме есть честная свободная сделка равных сторон, в результате которой каждый получает в соответствии со своим вкладом в общее дело. В подоплеке кажущихся схоластическими споров экономических школ о том, тождественны ли понятия стоимости и цены, является ли труд единственным фактором производства, создающим новую стоимость и т.д., лежит именно этот вопрос.

Выражение "эксплуатация человека человеком", несомненно, имеет негативную оценочную нагрузку. Однако, если рассмотреть его с беспристрастной научной точки зрения, оно всего лишь отражает несомненный факт необходимости больше производить, чем потреблять, для экономического роста. Без этого в принципе невозможно никакое расширенное воспроизводство ни в каком обществе. Для развития необходимо создание некоего "прибавочного продукта", который не будет потреблен тем, кто его произвел. Который будет у него безвозмездно "отчужден". И использован для развития.

Поскольку отчуждают прибавочный продукт и затем распределяют его отчасти на нужды развития, а отчасти — на собственное содержание, не безликие силы природы, а живые люди (будь то чиновники или предприниматели) это и называется "эксплуатация человека человеком". Эксплуатация без развития, когда весь прибавочный продукт использовался на содержание господствующего слоя, в истории бывала много раз, а вот развития без эксплуатации — еще нет.

Существует гипотеза, что когда-нибудь разделение на производящих прибавочный продукт и его распределяющих исчезнет, и тогда понятие эксплуатации потеряет смысл. Но пока это лишь предмет веры, а не научного знания.

И пока это так, действует железный закон жизни: тот, кто занят распределением прибавочного продукта, всегда старается и себя не обидеть. Один из догматов праволиберальной экономической мысли состоит в том, что личный доход предпринимателя является оплатой его услуг организатора производства. Марксисты же считают, что это верно лишь отчасти. Что к оплате своего предпринимательского труда хозяин прибавляет еще и ренту за собственность на средства производства, которыми он дает попользоваться своим наемным работникам.

Все это тоже можно считать схоластикой. Кровососы эпохи первоначального накопления ушли в прошлое. Современный развитый "социальный капитализм" обеспечивает большинству вполне достойные условия существования. Общество может себе позволить платить капиталистам "ренту за собственность".

А вот рассказы Юлии Латыниной о том, что сегодня паразитическое тупое большинство получающих пособия бездельников живет за счет труда продвинутого креативного меньшинства — это уже не схоластика. Это нахальное вранье.

В котором фактически призналась сама Латынина, продемонстрировав, что ее "антигерой" — отнюдь не живущий на пособие халявщик, а автомойщик, то есть человек вполне себе трудящийся.

Россия еще весьма далека от постиндустриальной общественной модели. Пока экономика нуждается в изрядной доле малоквалифицированного труда, рынок будет создавать непреодолимые препятствия к повышению своего социального статуса для очень многих людей, совсем не обязательно тупых и ленивых. Чем слабее социальная позиция индивида, чем ниже его социальный статус, тем большую долю его труда у него можно отчуждать. Лишая его перспектив скопить хоть что-нибудь для вложений в собственное будущее или будущее своих детей.

Прибавочный продукт перераспределяется отчасти через рынок, отчасти через госбюджет. Часть его даже может вернуться "низшим классам" в виде социальных программ. Но все равно, доходы "успешных и состоятельных" всегда в значительной степени будут формироваться из прибавочного продукта, отчужденного у низших классов. И чем сильнее социальная позиция индивида, чем выше его социальный статус, тем большую долю его дохода будет составлять этот прибавочный продукт. Это так по той же причине, по которой дождь не может идти снизу вверх.

Российский средний класс отнюдь не является доминирующим. Он сам замордован силовой олигархией. В качестве компенсации идеологи олигархии всячески разжигают в нем чувство социального превосходства над классами, стоящими ниже его по статусу. В этом корни его "детской болезни правизны в либерализме", о которой пишет Евгений Ихлов. Перспективы его успеха в борьбе за освобождение от гнета ненавистной ему государственной бюрократии зависят от его способности преодолеть эту болезнь.

Наиболее успешными были те буржуазные революции, в которых среднему классу удавалось возглавить протестное движение городских низов.

Беспомощность либеральной оппозиции в России в значительной степени объясняется нежеланием нашего среднего класса даже попытаться найти общий язык с автомойщиками. Между прочим, большинство киевских автомойщиков примкнуло к Майдану.