На смерть субъекта

Александр Секацкий "Последний виток прогресса (От Просвещения к Транспарации)", Лимбус-пресс, 2012

Недавно одна моя сетевая знакомая вывела простую формулу хипстера, о котором столько разговоров в последние годы. И разговоров, как правило, критических, очень часто однозначно уничижительных. Согласно ее определению, хипстер — это тот, кто не прошел инициацию. Не пережил травматический опыт, поднимающий человека на новую ступень развития. "30-летний мальчик", добавила она, дословно повторив самоаттестацию главного героя "Бойцовского клуба". Герой тот, если помните, истосковавшись без инициации среди потребительской стерильности и скуки, решил инициировать и себя, и еще множество людей так, что мало не показалась никому.

Эта же мысль о появлении нового человека, обходящегося без инициатического опыта, встречается в книге Александра Секацкого "Последний виток прогресса".

Автор из тех философов, которые отличаются высокой активностью как публицисты, "не брезгуют" выступлениями в ток-шоу и вообще демонстрируют завидную энергичность в распространении своих идей среди как можно более широкой аудитории. Более того, Секацкий сам является телеведущем, у него есть своя программа на "Культуре". Это образ действия, популярный среди французских интеллектуалов.

По своим взглядам мыслитель с первых страниц опознается как правый консерватор, "новый правый", или традиционалист. Вездесущий Интернет сообщает, что он принадлежит к и является одним из лидеров группы "петербургских фундаменталистов". Уже из одного названия понятно, что это весьма идеологизированный философ.

Предмет анализа книги — современное общество.

Но большее внимание, чем наличному положению дел, автор уделяет тем симптомам, росткам и тенденциям, которые сегодня еще не вынесены на передний план, но могут стать определяющими для дня завтрашнего.

Что напоминает о множестве работ, также посвященных "нащупыванию" образа будущего, принадлежащих, как правило, перу идеологических оппонентов Александра Секацкого, левых интеллектуалов.

С выпада против них автор "Последнего витка" и начинает свои рассуждения. Он утверждает, приводя имена своих крупных западных коллег XX века, что практически никто из них не отваживался провести параллель между демократизацией политической (например, всеобщее избирательное право) и культурной (массовая, поп-культура). Что они так и не смогли ничего поделать со снобизмом "подозрительного субъекта" по отношению к "низкому жанру".

И уже здесь его построения начинают вызывать сомнения. Позвольте, а как же постмодернисты с ребячливой и восторженной апологией поп-культуры у ряда из них? А как же Борис Гройс, который считает "равенство всех эстетических форм и медиа" и равную доступность всех продуктов культуры политическим равенством, видя в подобном положении дел прообраз всеобщей эгалитаристской демократии? Когда "Мона Лиза", уорхоловская банка супа и Микки Маус имеют равные права.

Или вот дальше. "Рационализм и либерализм — близнецы-братья, правда, забывшие о своем родстве", — пишет традиционалист. Отчего же "забывшие"? Множество интеллектуалов либерального направления и публицистов об этой связи прекрасно помнят. Как и популяризаторы естественно-научной картины мира, взять хотя бы Ричарда Докинза.

Очень рано, на первых страницах, в "Последнем витке прогресса" читателю предлагаются тезисы, однозначно указывающие на убеждения автора.

"Размывание иерархий и исчезновение полярностей приводит к оскудению духовных источников", — сетует он. И с явным сожалением отзывается об "экспроприации свободы у господина в пользу первого встречного". В общем, привет Юлиусу Эволе, Константину Леонтьеву и прочим. Знамя правой, проводимой с позиций традиционализма критики общества, в том числе общества будущего, подхвачено.

В книге содержится ряд более или менее точных догадок, эскизов и описаний трансформации социума, культуры и человека. Грядущего человека Александр Секацкий нарекает хуматоном, заимствуя неологизм из романа "Воин Матрицы" британского фантаста Джейка Хорсли.

Мы начали с того, что хуматон характеризуется счастливым освобождением от травмы инициации. Он бесхитростен, открыт, прозрачен, "транспарентен". Идеальный образец такого типа, своего рода "святой хуматон", — это Форрест Гамп.

Подобный "чистый сердцем простец" является противоположностью классическому, "подозрительному" субъекту философии, от которого отличается полным отсутствием ресентимента. Еще одна его важнейшая характеристика — заведомая "приветливость и доверие к первому встречному".

Мир, подходящий для такого не-субъекта, автор книги называет Плоско-Субъектным Континуумом (ПСК). А процесс построение этого рая для хуматона — Транспарацией.

Также он вводит концепцию трех демократизаций. Демократизации в ПСК, на его взгляд, подвергаются политика, знание и культура (а в последнее время еще и чувственная сфера, сексуальность).

Транспарация и прозрачность у Секацкого — орудия уничтожения всего, что ему дорого,  трансцедентности в первую очередь. "Только недоговоренность дает жизнь важнейшим феноменам". Субъектность — это утаивание и ответная шпиономания, она гнездится в укромных углублениях и темных местах, куда не добрались агенты ПСК. "Только срыв дискурсивности и прекращение практики подозрений дает шанс метаморфоза, в результате которого на свет может появиться хуматон", — заключает петербургский мыслитель.

Автор книги в изобилии выдумывает новые словечки, похожие на дворовые дразнилки. Помимо хуматона и не очень внятного ПСК, это "сникерснутый" (презрительное ругательство по адресу жертвы рекламы), отдающий детскими мультиками "субик" (подозрительный субъект, философ, враг дебиловатого и бесконечно прозрачного хуматона).

В главе "Еще одна попытка" (подразумевается еще одна попытка апологии хуматона) язвительность и какая-то надрывная саркастичность автора книги превосходят всякую меру и становятся уже дурным тоном. Многократное передразнивание рекламных слоганов типа "не дай себе засохнуть", все эти дурацкие "сникерснутые"... Секацкий словно задался целью не оставить читателю никаких сомнений в том, у кого здесь самый кровоточащий, с привкусом невроза ресентимент.

В книге отсутствует даже тень академической дистанции. Едва успев набросать очертания предмета исследования (противника), ее автор бросается в атаку на это чучело и, как ему самому кажется, начинает его беспощадно избивать.

Примерно до середины книги (философу, ей-богу, стоит сказать мне спасибо за то, что я не бросил чтение на этом этапе) сохраняется явный дисбаланс между болезненным сарказмом и содержательностью. Допустим, современный и будущий мир и в самом деле заслуживает такого уничижительного разоблачения. Но само это разоблачение, в свою очередь, заслуживает лучшего и более убедительного исполнения. А предсказуемые нападки на политкорректность, экологов и феминизм стали дурным тоном уже 10 лет назад.

Но затем ситуация начинает постепенно выправляться. Отдав должное ресентименту и мстительному, но не смешному сарказму, "отхохотавшись" (на ум приходит именно утрированно "демонический" хохот), Александр Секацкий берет более уравновешенный тон, а текст заметно прибавляет в содержательности и аргументации.

Хотя он и в дальнейшем срывается на перлы типа такого: "Распространенный в эпоху глобализации диагноз — олигофрения в стадии дебильности". Или: "Все на борьбу с простатой!" — вот девиз сегодняшнего дня. И ясно, что ей, как и перхоти, не дадут ни малейшего шанса". Ну что на это скажешь? Ай да критик современного мира! Уел, как говорится. Юморной парень.

Если бы Секацкий так и увяз в подобном, то "Последний виток прогресса", вне всяких сомнений, не был бы достоин называться философским сочинением. А проходил бы по разряду полемической публицистики, причем весьма неряшливой, не в меру бранчливой и перенасыщенной неудачными попытками иронизировать. Но он не увяз.

Ключевой тезис книги (здесь, кстати, имеет место перекличка с Борисом Гройсом):

многие нынешние и устремленные в будущее тенденции являются не отрицанием модерна (как то мнится теоретикам постмодерна), а его логическим продолжением и развитием.

Хотя у духовных отцов Просвещения, вероятнее всего, не вызвали бы восторга современные и будущие плоды того движения, вектор которого был задан ими.

Правый интеллектуал считает континентальную Европу колыбелью классического субъекта философии, противоположного хуматону. И с отчетливой неприязнью пишет о "специфическом анклаве англо-саксонской цивилизации", как о чем-то принципиально другом. Он отдает должное исламу (и почему я не удивлен?) как последнему бастиону на пути Транспарации.

С плохо скрываемым восторгом пишет о маргинализированных Просвещением практиках инициации, которые ушли в условный "двор", в стихийно образующиеся подростковые коллективы с их иерархическими играми и жестокими "проверками на прочность".

Что поделать, традиционалисты всегда питали слабость к "настоящему", брутальному, к варварству и жестокости, совпадая здесь со своими антиподами — левыми радикалами.

Еще из любопытных идей работы. Авангардные культурные и социальные эксперименты ранней Советской России как пробная отработка моделей нынешней Транспарации. Утрата примата текста, логоцентричности и прогрессирующая сейчас мания наглядности. И та часть книги, что посвящена теме десакрализации секса и демократизации сексуальности, довольно содержательна. Наконец, Александр Секацкий с восхищением пишет о распределении ролей в классической супружеской паре еврейской диаспоры (но и оно приносится в жертву все сглаживающей, все уравнивающей Транспарации).

По-настоящему интересно становится тогда, когда Секацкий на время оставляет в покое ненавистного хуматона и начинает критиковать любезного его сердцу субъекта. Делает он это устами Транспаро Аутисто, адвоката хуматона. Философу приходится измыслить этого персонажа, поскольку подзащитный настолько идиотичен, что сколь-либо содержательный спор между ним и "субиком" практически невозможен.

В своей речи (стр. 159–168) Аутисто проницательно и безжалостно выводит на чистую воду субъектов-философов, не щадя и тех из них, кто вроде бы приветствует "зарю нового дня". "...истерическая позиция Андре Глюксмана и прочих камикадзе политкорректности защищает интересы трансцедентного не менее надежно...". "Субъектам, даже весьма искушенным в теории, все равно не удается скрыть свою подозрительность; непринужденное общение с другими предстает в качестве заслуги, если не сказать подвига". Еще раньше у Секацкого на эту тему: "...Глюксман и Анри-Бернар Леви, безусловно, готовы отстаивать права выходцев из Туниса... но они все же не способны проникнуться добродетелями Микки Мауса даже будучи загнанными в угол".

Но еще важней то, что

в этой речи Аутисто (а на деле самого Секацкого) впервые начинает сквозить сомнение в том, что хуматон и ПСК — это плохо. Более того, очевидно против воли автора тут прорываются нотки настоящего восхищения персонажем, похожим не только на Форреста Гампа, но и на князя Мышкина.

"Придется согласиться с Транспаро Аутисто, — разводит руками "новый фундаменталист", — что очевидным моментом силы становится обретенная безыскусность веры, сопоставимая с искренностью веры первых христианских общин".

В конце концов, автор приводит пример своей реальной встречи с образцово-показательным и (без шуток) талантливым в своей сфере хуматоном. Этот "Колян", признается Александр Секацкий, и послужил импульсом для написания книги. И вместе с тем, рассказывая о нем уже ближе к концу произведения, интеллектуал ставит под сомнение весь свой предшествующий негативный пафос: "Лично мне к определенным выводам прийти пока не удалось. Не только потому, что заявленное будущее может все же не состояться... но неясной остается даже оценка. Вот и у меня первоначальная грусть от встречи с Коляном вскоре сменилась умеренным оптимизмом".