Рельсы Апокалипсиса

Михаил Ардов "Цистерна", Б.С.Г.-Пресс, 2013

Михаил Ардов — священник Российской православной автономной церкви (РПАЦ), брат артиста Алексея Баталова, постоянный критик политики РПЦ (МП), автор выражения "храм Лужка-строителя", журналист по образованию и литератор по "мирской" профессии. Его роману "Цистерна" уже больше 10 лет. Но переизданное в новой редакции произведение кажется ничуть не потерявшим в актуальности.

Повествование двойное, а строго говоря — даже тройное. Во-первых, оно ведется от лица дожившего до начала 1970-х "осколка" старой, дореволюционной России. Окружающую его реальность советского полугородского захолустья (помните "поселки городского типа"?), куда новая власть выселила его из старой Москвы, он воспринимает и описывает с невероятным отвращением. Есть в этом протагонисте что-то важное от героя "Записок из подполья". В одном месте он признается,

что перечитывание Достоевского было для него "родом садомазохистского растравления собственных язв".

Второй голос в тексте — это собственно "Цистерна", рукопись молодого интеллигента, который жил "под" протагонистом в "этажерке" (так "пережиток" "царского" прошлого обзывает советские многоэтажки). А потом съехал, как подумал сосед-старик поначалу. А как выяснилось позднее, умер от холеры. Два жильца не общались между собой, и рукопись попала к старшему из них случайно, через пионеров — сборщиков макулатуры. Стала для него настоящим открытием, лучом света в непроглядном советском мраке, даром что вещи, описанные там, никак не назовешь ни радостными, ни обнадеживающими.

Содержание этой папки — в основном монологи советских людей, обитателей бесконечной советской окраины, обращенные к невидимому собеседнику. Живые, яркие, наглядные, очевидно во-многом взятые из реальной жизни, эти излияния дают выпуклую, сочную и беспощадную картину быта и сознания русского человека в том состоянии, до которого он докатился к эпохе раннего брежневизма.

Череда своеобразных и одновременно типичных персонажей, изломанных, испитых, людей зачастую скверных и полудиких, но и со страшной же судьбой.

Текст воспринимается двойственно. С одной стороны, убожество и деградация должны нагонять тоску и угнетать тем более, чем реалистичнее и убедительнее преподносит их автор. С другой, с литературной и социально-физиологической точки зрения написано это блестяще. И нельзя не наслаждаться превосходной литературной работой, хотя речь в ней идет о вещах не просто отталкивающих, а по-настоящему страшных.

Ну и, наконец, меньшая составляющая повествования — это притча (которая с одинаковым успехом может являться и, возможно, является реальной историей) о путешествии бочки с метиловым спиртом в далекую и безнадежную Тюмень. Там она стала причиной массовых смертельных отравлений, настоящего мора.

Периодически и "дореволюционный протагонист" предлагает нам картинки провинциального быта 1970–1971 годов. И от них веселее никак не становится.

Покойный же сосед его беседовал не только с морально изуродованными советскими "орками". Но и с людьми совсем другого рода — набожными, верующими. Рассказы о репрессиях, ссылках, разрушении церквей и "революционном" беззаконии должны, на мой взгляд, находить отклик в сердце читателя вне зависимости от его политических убеждений и взглядов ни историю России. Настолько хорошо это сделано Ардовым, сила писательского таланта, ничего не попишешь.

Христианство у Ардова народное, стихийное. Это живое спонтанное чувство. И в то же время это именно христианство, порожденное естественным порывом к Богу,

а не богословскими штудиями, но и не некий род народного полуязычества, смешанного с примитивным магизмом, что часто называют "православием" в современной России.

Как я ни "заряжен" в последнее время против РПЦ и клерикализма, но когда читал в "Цистерне" рассказы бабушек о "нарушенных" в советское время "церквах", не мог не откликнуться на это сочувствием, негодованием и этими столь узнаваемыми усталой растерянностью и страхом перед тем, что нет у России предела во зле.

Ненависть старика, от лица которого ведется повествование, — к "большевикам". Она безнадежная, придушенная, несет в себе что-то жалкое и сообщает это свойство всему его образу. "Подпольный человек" на новый лад. Смертельно обиженный, неврастеничный, исковерканный.

Да и его ностальгия по старым, досоветским временам иногда доходит почти до пародии на самою себя,

напоминая о незабвенном китчевом "хрусте французской булки". "Ах, все профурыкали, все пропили, все проели — в тестовском трактире, в Праге, у Яра, в Стрельне — суп из бычачьих хвостов, поутру проснувшись…" Или его страдания по замурованному в клетушке буфету — после перепланировок и "уплотнений" господского дома, ставшего коммуналкой. По ушедшей в безвозвратное прошлое жизни…

А вот тема восторжествовавшего "хама": "Мать со своими примерками, отец в пенсне со своим "Русским словом", Дорошевича читали, по Льву Толстому скорбели, Керенскому аплодировали… А больше всего боялись угореть… Эх, дурачье, дурачье, не дров надо было страшиться, не голубых огоньков в печке, а того, кто эти дрова пилил, колол, приносил в охапке, вваливаясь в квартиру с мороза и топая сапогами…"

Записанное автором рукописи свидетельствует, что свинства и грязи хватало и в прежней русской жизни. И как часто бывает в России, зло является не следствием чьего-то конкретно злого умысла, а словно бы вырастает из самой ткани бытия и неразвитого сознания, мутного, полудикого, полудетского, чреватого страшным. "Дедушка чудил много. Достаток был. Вот, помню, запил он. Глядим, во дворе в самой грязи лежит, только торчит борода. Подняли его, в дом внесли. Вымыли, уложили на кровать. А он опять в окно вылез, да и в борозде и лег".

Вот так посмотришь, а какая связь между дурным дедушкой и массовыми расстрелами, голодом, миллионными гекатомбами? Если подумать, самая что ни на есть прямая.

В конце концов и ненавидящий совдеп жалкой и отравляющей его самого ненавистью старик формулирует: "Я прекраснейшим образом отдаю себе отчет, что не они, вернее не они одни тут виною…

Они вступили в естественный и тесный союз со всем, что было самого отвратительного в достопамятном старом времени, — срослись с безалаберностью, с ленью, с добровольным рабством, с удручающим отсутствием самоиронии, с бахвальством, со всем тысячелетием беспорядка и бестолковщины, уже царившей на Руси…"

Как протагонист не выступает адвокатом царского "старого порядка", жалеет о нем, но его не оправдывает, так и вся книга Михаила Ардова — хорошая прививка от ностальгии по советскому. В том числе по "застою", считающемуся самым благополучным его периодом. Грязи, дегенерации, неразвитости, дикости, хамства, чудовищного, повального и самоубийственного алкоголизма, уголовщины тогда было не меньше, чем теперь. Напоминание об этой советской "чернухе", возможно, главная ценность романа.

Свет надежды у Ардова начинает брезжить только в конце книги. И проглядывает он в православном монашестве, а точнее, в одной его конкретной форме — инночестве. Безусловно, это не может быть лекарством от социальных язв и скорбей. Максимум — прибежищем для тех, кто хочет спастись от советско-российских нечистот. "Если останутся в мире хотя бы три праведника, то не погибнет мир…" Хотя после чтения "Цистерны" Апокалипсис может показаться не худшим выходом.

Вы можете оставить свои комментарии здесь