Свобода слова "второй свежести"

Лидер ЛДПР Владимир Жириновский предложил обнести Северный Кавказ колючей проволокой, заодно установив там жесткий контроль над рождаемостью. В ответ лидер партии "Яблоко" Сергей Митрохин обратился в Следственный комитет с требованием возбудить в отношении Жириновского уголовное дело за "возбуждение ненависти либо вражды", чем вызвал одобрение со стороны Героя России Рамзана Кадырова.

У меня нет желания обсуждать ни самого Жириновского, ни его слова: Владимир Вольфович давно уже заработал себе репутацию человека, лишенного каких бы то ни было нравственных ограничителей, и просто в очередной раз ее подтвердил. Иное дело — Митрохин. Его поступок затрагивает фундаментальный вопрос, далеко выходящий за пределы его противоречий с Жириновским, и вопрос этот звучит так: "Можно ли наказывать человека за высказанное им мнение?" 

Многие представители российской оппозиции, в том числе того ее сегмента, который принято именовать "либеральным", в принципе, не имеют ничего против собственно наличия в российском Уголовном кодексе пресловутой статьи 282 (той самой, что устанавливает ответственность за "возбуждение ненависти либо вражды"), они не согласны лишь с практикой ее применения, с тем, что вместо "настоящих" экстремистов (фашистов, расистов и т. п.) к ответственности по данной статье привлекают тех, кто выражает недовольство существующим режимом. Грубо говоря, в их понимании свобода слова не должна распространяться на тех, кто говорит "дурные вещи". Подобная позиция игнорирует три нижеследующие проблемы.

Проблема первая лежит на поверхности и состоит в том, что мы живем в очень неоднородном обществе, у разных представителей которого разные представления о том, где проходит граница между хорошим и дурным. Для "либерала" дурным является "разжигание вражды", для "православного патриота" — "пропаганда гомосексуализма" и "оскорбление чувств верующих", а, скажем, товарищ Зюганов недавно предложил сажать всех, кто призывает к территориальной дезинтеграции России. Почему мы должны руководствоваться мнением одних наших сограждан и пренебрегать мнением других, будь они хоть трижды нам неприятны? Где тот единственно верный платиновый эталон, который позволит нам отделить дозволенное "хорошее" от недозволенного "плохого"?

Коль скоро мы допускаем возможность ограничения свободы слова ради "общего блага", то вопрос о границах этой свободы решается и будет решаться при любом (даже существенно более приличном, нежели нынешний) режиме законодателями и правоприменителями (следователями, прокурорами, судьями). Однако, если мы отдадим вопрос о границах нашей свободы на откуп этим персонажам, то что тогда останется от этой свободы? Подобно осетрине, которая, как известно, не имеет второй свежести, свобода слова, если она подразумевает только свободу "хорошего" слова, свободой уже не является. Либо мы имеем право говорить то, что думаем, но при этом признаем и за другими право говорить то, что они думают, сколь бы отвратительны ни были нам их речи, либо все мы будем равно бесправны перед произволом власти, определяющей границы дозволенного.

Вторая проблема состоит в том, что борьба с фашизмом и прочими человеконенавистническими учениями путем запретов крайне неэффективна на практике. Скажем, запретили недавно в России книжку Геббельса. И что, неужели кто-то всерьез полагает, что после этого она стала недоступной для желающих прочесть ее? Уж если в тоталитарном СССР люди, несмотря на весь связанный с этим риск, читали и распространяли запрещенные "самиздатовские" книги, перепечатывая их на машинке через несколько слоев копирки, то сегодня, в век Интернета, любой желающий может получить доступ к желанному тексту, лишь несколько раз кликнув мышью.

Хуже того, сам факт запрета вручает сторонникам подобных идеологий мощный полемический аргумент: "Раз эти тексты запрещают, значит по существу возразить против сказанного в них — нечего". При этом, если кто-то попытается возражать фашистам по существу, то вот он-то как раз и попадет под карающую длань закона, ведь, возражая, он почти наверняка вынужден будет цитировать запрещенные тексты.

И, наконец, третья проблема связана с тем, что человеческое общество, будучи сложной системой, выработало целый ряд механизмов, при помощи которых оно регулирует деятельность своих членов. Закон — только один, хоть и очень важный, из подобных механизмов. Другим, не менее важным, является мораль. Мораль, в отличие от закона, не подкреплена государственным принуждением, но воздействует на индивида более тонкими средствами, такими как общественное одобрение или осуждение его действий. При этом, сферы регулирования закона и морали вовсе не обязательно должны совпадать. Скажем, если юноша в общественном транспорте не уступает место старушке, его действия, абсолютно не нарушающие закона, вызовут справедливое моральное осуждение со стороны окружающих. Вопрос о допустимости либо недопустимости тех или иных высказываний также должен быть отнесен к сфере регулирования морали, а не закона.

В тех случаях, когда государство (как, скажем, советское государство в нашем недавнем прошлом) стремится всякий и каждый аспект человеческой деятельности урегулировать юридическими нормами, мораль начинает отмирать "за ненадобностью". Люди в своих суждениях перестают использовать нравственные категории ("хорошо" и "плохо"), ограничиваясь лишь категориями юридическими ("разрешено" и "запрещено"). В конце концов, нравственный выбор — это всегда проявление свободной воли, а не простое подчинение воле законодателя, подкрепленной силой государственного принуждения. Там, где не остается места свободной воле, нет места и нравственности. Именно в этом причина — не единственная, но одна из значимых — того нравственного кризиса, в котором уже не первое десятилетие пребывает наше общество.

Возвращаясь к сюжету, с которого мы начали наш разговор о свободе слова, важно понимать, что, в конечном итоге, проблема ведь не в Жириновском, который говорит мерзости, а в том, что миллионы наших сограждан готовы поддерживать его и ему подобных, несмотря на то (а вернее, ровно потому), что он говорит эти мерзости. Причина подобного их поведения как раз и коренится в этом нравственном кризисе.